Неточные совпадения
И
тут я с печи спрыгнула,
Обулась. Долго слушала, —
Все тихо, спит семья!
Чуть-чуть я
дверью скрипнула
И вышла. Ночь морозная…
Из Домниной избы,
Где парни деревенские
И девки собиралися,
Гремела песня складная.
Любимая моя…
«Она еще
тут! — подумала она. — Что я скажу ей, Боже мой! что я наделала, что я говорила! За что я обидела ее? Что мне делать? Что я скажу ей?» думала Кити и остановилась у
двери.
В то время как она входила, лакей Вронского с расчесанными бакенбардами, похожий на камер-юнкера, входил тоже. Он остановился у
двери и, сняв фуражку, пропустил ее. Анна узнала его и
тут только вспомнила, что Вронский вчера сказал, что не приедет. Вероятно, он об этом прислал записку.
Он молча вышел из
двери и
тут же столкнулся с Марьей Николаевной, узнавшей о его приезде и не смевшей войти к нему. Она была точно такая же, какою он видел ее в Москве; то же шерстяное платье и голые руки и шея и то же добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое лицо.
— До свиданья, Иван Петрович. Да посмотрите, не
тут ли брат, и пошлите его ко мне, — сказала дама у самой
двери и снова вошла в отделение.
— Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку, что оба так влюблены, что сейчас умрут
тут у
двери. Девушка в недоумении ведет переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами колбасиками, красный, как рак, объявляет, что в доме никого не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая на его вопрос. — Это видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы.
Двери уже вперед отворяются. Ну, и
тут кондуктором очень трудно быть!
Дверь 12-го нумера была полуотворена, и оттуда, в полосе света, выходил густой дым дурного и слабого табаку, и слышался незнакомый Левину голос; но Левин тотчас же узнал, что брат
тут; он услыхал его покашливанье.
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За
дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя
тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах, с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.
Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души,
Во всех альбомах притупивший,
St.-Priest, твои карандаши;
В
дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим,
И путешественник залётный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И молча обмененный взор
Ему был общий приговор.
— Воздуху пропустить, свежего! Да водицы бы вам, голубчик, испить, ведь это припадок-с! — И он бросился было к
дверям приказать воды, но
тут же в углу, кстати, нашелся графин с водой.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж,
тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой
дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у
двери. Незваный гость был уже тоже у
дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда
дверь разделяла их, а он прислушивался.
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы
дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он
тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и видел его.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь
тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило?
Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
Дверь, как и тогда, отворилась на крошечную щелочку, и опять два вострые и недоверчивые взгляда уставились на него из темноты.
Тут Раскольников потерялся и сделал было важную ошибку.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он
дверь в контору. На этот раз в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», — мелькало в нем.
Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
— Ну какие
тут депутаты-с, батенька! Вообразится же человеку! Да этак по форме и действовать-то нельзя, как вы говорите, дела вы, родимый, не знаете… А форма не уйдет-с, сами увидите!.. — бормотал Порфирий, прислушиваясь к
дверям.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце,
тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все
двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
С изумлением оглядывал он себя и все кругом в комнате и не понимал: как это он мог вчера, войдя, не запереть
дверь на крючок и броситься на диван не только не раздевшись, но даже в шляпе: она скатилась и
тут же лежала на полу, близ подушки.
— Сюрпризик-с, вот
тут, за
дверью у меня сидит, хе-хе-хе! (Он указал пальцем на запертую
дверь в перегородке, которая вела в казенную квартиру его.) — Я и на замок припер, чтобы не убежал.
— Что ты! Ты куда? Оставайся, оставайся! Я один, — вскричал он в малодушной досаде и, почти озлобившись, пошел к
дверям. — И к чему
тут целая свита! — бормотал он, выходя.
Ему даже отойти от них не хотелось, но он поднялся по лестнице и вошел в большую, высокую залу, и опять и
тут везде, у окон, около растворенных
дверей на террасу, на самой террасе, везде были цветы.
Вожеватов (указывая на среднюю
дверь). Здесь пройдите, Мокий Парменыч!
Тут прямо выход в переднюю, никто вас и не увидит.
Кнуров. Что
тут ценить! Пустое дело! Триста рублей это стоит. (Достает из бумажника деньги и отдает Огудаловой.) До свиданья! Я пойду еще побродить… Я нынче на хороший обед рассчитываю. За обедом увидимся. (Идет к
двери.)
Вот, сударь, если бы вы были за
дверями,
Ей-богу, нет пяти минут,
Как поминали вас мы
тут.
Сударыня, скажите сами.
Положимте, что так.
Блажен, кто верует, тепло ему на свете! —
Ах! боже мой! ужли я здесь опять,
В Москве! у вас! да как же вас узнать!
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало, в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем
тут и там,
Играем и шумим по стульям и столам.
А
тут ваш батюшка с мадамой, за пикетом;
Мы в темном уголке, и кажется, что в этом!
Вы помните? вздрогнём, что скрипнет столик,
дверь…
Тут с громом распахнули
двериКакие-то не люди и не звери,
Нас врознь — и мучили сидевшего со мной.
— Ты напрасно поспешил перейти на диван. Ты куда? — прибавил Николай Петрович, оборачиваясь к Фенечке; но та уже захлопнула за собою
дверь. — Я было принес показать тебе моего богатыря; он соскучился по своем дяде. Зачем это она унесла его? Однако что с тобой? Произошло у вас
тут что-нибудь, что ли?
Он даже вспомнил министра Делянова, который не хотел допускать в гимназии «кухаркиных детей», но
тут его несколько смутил слишком крутой поворот мысли, и, открывая
дверь в квартиру свою, он попытался оправдаться...
Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но
тут из
двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил
дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, — этот приходил к нему с девицей Муравьевой.
Захар остановился на дороге, быстро обернулся и, не глядя на дворню, еще быстрее ринулся на улицу. Он дошел, не оборачиваясь ни на кого, до
двери полпивной, которая была напротив;
тут он обернулся, мрачно окинул взглядом все общество и еще мрачнее махнул всем рукой, чтоб шли за ним, и скрылся в
дверях.
— Вон она сама, — говорил Захар, указывая на полуотворенную
дверь боковой комнаты. — Это у них буфет, что ли; она
тут и работает,
тут у них чай, сахар, кофе лежит и посуда.
Этому она сама надивиться не могла: уж она ли не проворна, она ли не мастерица скользнуть, как тень, из одной
двери в другую, из переулка в слободку, из сада в лес, — нет, увидит, узнает, точно чутьем, и явится, как
тут, и почти всегда с вожжой! Это составляло зрелище, потеху дворни.
Оба были еще очень молодые люди, так лет двадцати или двадцати двух; они делали
тут у
дверей что-то странное, и я с удивлением старался вникнуть.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к
дверям,
двери держат, она вопит;
тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в
дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю,
тут в суде возьмешь, чем докажешь?
— Ah, le petit vilain! [Ах, гадкий мальчишка! (франц.)] — крикнула она младшему, — ne m'approchez pas, ne me salissez pas, et vous, le grand dadais, je vous flanqua porte tous les deux, savez-vous cela! [Не подходите ко мне, вы меня запачкаете, и вы тоже, верзила; а то, знаете, я вас обоих
тут же выставлю за
дверь! (франц.)]
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего
тут, — решилась она вдруг, — бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет, то скажи, что я сейчас буду и чтоб села и ждала меня, а если не захочет ждать, то запри
дверь и не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела! Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к
двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
«Матушка» растолковала так (NB: все была ложь, предупреждаю опять): Versiloff будет сидеть за
дверью, а Ламберт, как она войдет, покажет ей cette lettre, [Это письмо (франц.).]
тут Versiloff выскочит, и они ее…
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама,
тут же близ ворот, отворив
дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
Он примолк. Мы уже дошли до выходной
двери, а я все шел за ним. Он отворил
дверь; быстро ворвавшийся ветер потушил мою свечу.
Тут я вдруг схватил его за руку; была совершенная темнота. Он вздрогнул, но молчал. Я припал к руке его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.
Мы дошли до китайского квартала, который начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие, с материями, посудой, чаем, фруктами.
Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У
дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги с китайскими буквами. Продавцы, все решительно голые, сидят на прилавках, сложа ноги под себя.
Тут на
дверях висела связка каких-то незнакомых мне плодов, с виду похожих на огурцы средней величины.
Но смеяться на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь
тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он не успеет наклониться — и, смотришь, приобрел шишку на голове; другого плечом ударило о косяк
двери, и он начинает бранить бог знает кого.
Нет, берег, видно, нездоров мне. Пройдусь по лесу, чувствую утомление, тяжесть; вчера заснул в лесу, на разостланном брезенте, и схватил лихорадку. Отвык совсем от берега. На фрегате, в море лучше. Мне хорошо в моей маленькой каюте: я привык к своему уголку, где повернуться трудно; можно только лечь на постели, сесть на стул, а затем сделать шаг к
двери — и все
тут. Привык видеть бизань-мачту, кучу снастей, а через борт море.
Подле отеля был новый двухэтажный дом, внизу
двери открыты настежь. Мы заглянули: магазин.
Тут все: шляпы, перчатки, готовое платье и проч. Торгуют голландцы. В местечке учреждены банки и другие общественные заведения.
Я видел петухов, привязанных к
дверям лавок: хозяин торгует — петух должен быть
тут же.
Особо,
тут же, за проволочной
дверью, сидел казуар — высокая, сильная птица с толстыми ногами и ступнями, похожими на лошадиные.
Рынок заставлен корзинами с фруктами, с рыбой;
тут стоймя приставлены к
дверям лавок связки сахарного тростника, который режут кусками и продают простому народу как лакомство.
— Разве можно
тут разговаривать, — сказала она, — пройдите сюда, там одна Верочка. — И она вперед прошла в соседнюю
дверь крошечной, очевидно одиночной камеры, отданной теперь в распоряжение политических женщин. На нарах, укрывшись с головой, лежала Вера Ефремовна.